 |
Русский язык и литература |
История русского литературного языка4. Древнерусский литературно-письменный язык киевского периода. Памятники книжно-литературного языка — “Слово о законе и благодати”, “Сказание о Борисе и Глебе”В. В. Виноградов говорил о двух типах древнерусского литературного языка: церковно-книжном славянском, и народно-литературном, выводя одновременно за пределы литературного языка язык древнерусской деловой письменности. Подобная же трактовка данной проблемы имеется и в курсе лекций А. И. Горшкова. Г. О. Винокур, правда условно, считает возможным признавать три стилистические разновидности литературно-письменного языка в киевскую эпоху: язык деловой, язык церковно-книжный, или церковно-литературный, и язык светско-литературный. Иную трактовку вопроса о стилистических разновидностях древнерусского литературного языка мы находим в работах А. И. Ефимова. Этот ученый во всех изданиях своей “Истории русского литературного языка” выделяет в литературном языке Древней Руси две группы стилей: светские и церковно-богослужебные. К числу первых он относит:
Трактовка проблемы стилей древнерусского литературного языка, предлагаемая А. И. Ефимовым, кажется нам наименее приемлемой. Прежде всего в его системе стилей смешиваются письменные памятники собственно русские, т. е. являющиеся произведениями русских авторов, и переводные древнеславянские, как, например, отнесенные к “литургическим стилям” евангелия и псалтири, тексты которых пришли на Русь от южных славян и, копируемые русскими писцами, подверглись языковой правке, сближающей церковнославянский язык первосписков с восточнославянской речевой практикой. Затем А. И. Ефимов учитывает далеко не все разновидности письменных памятников, в частности совершенно игнорирует произведения богатой переводной литературы, во многом содействовавшей , стилистическому обогащению древнерусского литературного языка. Наконец, А. И. Ефимов слишком прямолинейно относит те или иные памятники к какому - либо одному из “стилей”, не учитывая стилистической сложности памятника. Это в первую очередь касается такого разнохарактерного произведения, как “Повесть временных лет”. Однако А. И. Ефимов прав, когда он говорит о единстве и целостности древнерусского литературного языка, возникших в результате взаимодействия двух различных языковых стихий. Некоторые исследователи, как языковеды (Р. И. Аванесов), так и литературоведы (Д. С. Лихачев), склонны рассматривать языковую ситуацию в Киевском государстве как древнеславянско-древнерусское двуязычие. Во-первых, широко понимаемое двуязычие предполагает, что все произведения церковного содержания, а также все переводные произведения должны рассматриваться как памятники старославянского языка и лишь произведениям светского характера и памятникам деловой письменности, включая записи и приписки на церковных рукописях, дается право считаться памятниками русского языка. Такова позиция составителей “Словаря древнерусского языка XI — XIV вв.” Во-вторых, сторонники теории древнерусского двуязычия вынуждены бывают признать, что даже в пределах одного произведения тот или иной древнерусский автор мог переходить с древнерусского языка на старославянский и наоборот, в зависимости от затрагиваемой в произведении или в его отдельных частях тематики. Классификация стилистических ответвлений древнерусского литературного языка для первоначальной киевской эпохи - выделяются три основные жанрово - стилистические разновидности, а именно: церковно-книжная, как ее полярная противоположность в стилистическом отношении — деловая (собственно русская) и как результат взаимодействия обеих стилистических систем — собственно литературная (светско-литературная). К церковно-книжной стилистической разновидности относим памятники церковно-религиозного содержания, созданные в Киевской Руси русскими по рождению авторами. Это произведения церковно-политического красноречия : “Слова” Илариона, Луки Жидяты, Кирилла Туровского, Климента Смолятича и других, нередко безымянных авторов. Это произведения житийные: . “Житие Феодосия”, “Патерик Киево-Печерский”, “Сказание и Чтение о Борисе и Глебе”, сюда же примыкает и каноническая церковно-юридическая письменность: “Правила”, “Уставы” и т. д. Очевидно, к этой же группе могут быть отнесены и произведения литургического и гимнографического жанра, например разного рода молитвы и службы (Борису и Глебу, празднику Покрова и т. п.), созданные на Руси в древнейшую пору. Практически язык этого рода памятников почти не отличается от того, который представлен в произведениях переводных, южно-или западнославянского происхождения, копировавшихся на Руси русскими писцами. В обеих группах памятников мы обнаруживаем те общие черты смешения речевых элементов, которые присущи древнеславянскому языку русского извода. К текстам, в которых выделяется собственно русский письменный язык того времени, причисляем все без исключения произведения делового или юридического содержания, независимо от использования при их составлении того или иного писчего материала. К данной группе мы отнесем и “Русскую правду”, и тексты древнейших договоров, и многочисленные грамоты, как пергаменные, так и списки с них на бумаге, сделанные позднее, и, наконец, в эту же группу мы включаем и грамоты на бересте, за исключением тех из них, которые можно было бы назвать образцами “малограмотных написаний”. К памятникам собственно литературной стилистической разновидности древнерусского языка мы относим такие произведения светского содержания, как летописи, хотя приходится учитывать разнохарактерность их состава и возможность иностильных вкраплений в их текст. С одной стороны, это отступления церковно-книжного содержания и стиля, как, например, известное “Поучение о казнях божиих” в составе “Повести временных лет” под 1093 г. или житийные повести о постриженниках Печерского монастыря в том же памятнике. С другой стороны, это документальные внесения в текст, как, например, список с договоров между древнейшими киевскими князьями и византийским правительством под 907, 912, 945, 971 гг. и др. Кроме летописей, к группе собственно литературных памятников мы относим произведения Владимира Мономаха (с теми же оговорками, что и относительно летописей) и такие произведения, как “Слово о полку Игореве” или “Моление Даниила Заточника”. Сюда же примыкают и произведения жанра “Хожений”, начиная с “Хожения Игумена Даниила” и др. Несомненно, к этой же жанрово - стилистической разновидности литературного языка примыкают в стилистическом отношении памятники древнерусской переводной литературы, заведомо или с большой долей вероятности переведенные на Руси, в особенности произведения светского характера, такие как “Александрия”, “История Иудейской войны” Иосифа Флавия, “Повесть об Акире”, “Девгеньево деяние” и др. Эти переводные памятники предоставляют особенно широкий простор для историко-стилистических наблюдений и по их относительно большому объему в сравнении с литературой оригинальной, и по разнообразию содержания и интонационной окраски. Обратимся к языку “Слова о Законе и Благодати” митрополита Илариона — ценнейшему произведению середины XI в. “Слово о Законе и Благодати” приписывается Илариону, известному церковно-политическому деятелю эпохи Ярослава, поставленному им на Киевскую митрополию вопреки воле Византии, уроженцу Руси, опытному мастеру церковного витийства XI в. Выдающийся памятник искусства слова свидетельствует о большом стилистическом мастерстве его создателя, о высоком уровне речевой культуры в Киевском государстве того времени. “Слово о Законе и Благодати” до сих пор не изучалось в лингвостилистическом плане. Оно, к сожалению, не дошло до нас в подлиннике, и для изучения мы должны обращаться к спискам, самые старые из которых восходят ко времени не раньше рубежа XIII — XIV столетий, т. е. отстоят от момента создания памятника на два — два с половиной столетия. Немногочисленные отдельные замечания по поводу языка и стиля названного памятника мы находим лишь в ряде популярных работ и учебных пособий, и замечания эти носят общий и поверхностный характер. Так, Г. О. Винокур в своей книге “Русский язык” (1945 г.) характеризует “Слово о Законе и Благодати” как памятник старославянского языка. Этот ученый писал: “Старославянский язык Илариона, насколько можно судить по поздним спискам, в которых сохранилось его "Слово", ... безупречен”. Л. П. Якубинский в “Истории древнерусского языка” отвел “Слову...” Илариона специальную главу. Впрочем, в ней содержатся преимущественно общеисторические сведения о жизни и деятельности Илариона, а также излагается содержание памятника. Данная глава в книге Л. П. Якубинского призвана служить иллюстрацией положения о первичности старославянского языка как языка государственного в древнейший период существования Киевского государства. Признавая язык Илариона “свободным... от древнерусских элементов”, он утверждал, что “Иларион ясно отличал... свой разговорный язык от литературного церковнославянского языка”. Особую позицию в освещении вопроса о языке произведений Илариона заняли составители учебника по истории русского литературного языка, выпущенного во Львове, — В. В. Бродская и С. С. Цаленчук. В этой книге признается за языком Илариона восточнославянская речевая основа, авторы находят в “Слове...” Илариона следы его знакомства с такими древнерусскими юридическими памятниками, как “Русская правда”, а к числу якобы восточнославянской лексики, встречающейся в его произведении, относят такие слова, как, например, девица или сноха, являющиеся общеславянскими. Одной из причин того обстоятельства, что по поводу языка “Слова о Законе и Благодати” появились противоречивые и неосновательные высказывания, могло послужить то, что ученые не обращались к рукописям, сохранившим текст произведения, а ограничивались далеко не совершенными в текстологическом отношении изданиями. “Слово о Законе и Благодати” было впервые издано в 1844 г. А. В. Горским по единственному списку первой редакции памятника (Синодальный № 59I). Названным изданием и пользовались исследователи, судившие о языке “Слова...”. Это же издание воспроизвел в своей монографии западногерманский славист Лудольф Мюллер. Как показал Н. Н. Розов, публикация “Слова...”, подготовленная А. В. Горским, неточна в лингвистическом отношении. А. В. Горский был вынужден идти навстречу пожеланиям тогдашних церковных властей, приспособляя язык памятника к тому стандарту церковнославянского языка, который преподавался в духовных учебных заведениях XIX в. Для лингвистического изучения “Слова о Законе и Благодати” необходимо поэтому обратиться непосредственно к рукописям памятника. Старшим по времени из дошедших до нас списков “Слова о Законе и Благодати” может быть признан текст так называемых Финляндских отрывков. Правда, в названной рукописи он сохранился лишь в виде одного сравнительно небольшого фрагмента. Отрывок этот, состоящий из одного листа, исписанного в два столбца с обеих сторон, по 33 строки в каждом столбце, содержит центральную часть речи Илариона (рукопись хранится в БАН под шифром Финл. №37)."Текст отрывка был полностью опубликован в 1906 г. Ф. И. Покровским, который и отождествил отрывок с произведением Илариона. Вслед за И. И. Срезневским, впервые обратившим внимание на рукопись, Ф. И. Покровский датировал ее XII — XIII вв. Более пристальное палеографическое изучение отрывка позволило О. П. Лихачевой уточнить датировку рукописи и отнести ее к последней четверти XIII в. Показания данного списка должны быть признаны особенно ценными в текстологическом отношении, так как он со всей несомненностью восходит к эпохе до второго южно-славянского влияния и потому свободен от искусственной славянизации языка, отразившейся в более поздних списках. Сопоставление списка Ф с изданиями Горского и Мюллера показывает, что он сохраняет более достоверные и первоначальные в отношении языка чтения. С грамматической стороны список Ф выявляет, как и следовало ожидать, большую архаичность в употреблении словоформ, чем другие списки и издания. Так, если в позднейших текстах формы супина обычно последовательно заменены аналогичными формами инфинитива, то в списке Ф систематически выдерживается употребление супина в функции обстоятельства цели при глаголах - сказуемых, обозначающих движение: “Приде на землю посЬтитъ ихъ” ; “не придохъ разоритъ закона нъ исполнитъ”. Весьма показательным кажется нам наличие в списке Ф лексики с полногласным сочетанием звуков, правда, для данного отрывка пример единичен: “пришедше бо римляне, полониша Иерслмъ”. Во всех остальных списках и изданиях в этом месте неполногласный вариант глагола: плЬниша. Характерна мена гласного а на о в корне слова заря: “и закон по семь яко веч(е)рнАя зоря погасе”. В других списках и изданиях — заря или зарЬ (им. п. мн. ч.). Поскольку список Ф, без сомнения, переписывался на территории древней Новгородской земли, отмечается в нем фонетический новгородизм: “къ овчамъ погыбшимъ”. В остальных текстах закономерное овцамъ.Таким образом, привлечение данных из древнейшего списка “Слова...”, несмотря на его отрывочность, позволяет в какой - то степени уточнить наши представления о первоначальной языковой основе памятника. Обратимся к главному списку первой редакции “Слова...” Илариона, положенному в основу изданий Горского и Мюллера. Названный список с достаточной точностью был воспроизведен Н. Н. Розовым в 1963 г. Этому исследователю на основании палеографических данных удалось внести поправку в общепринятую датировку списка Синод. № 591 и отнести его не к XVI в., как это было принято до сих пор, а к XV в. Наиболее ценный в текстологическом отношении список оказался, таким образом, на целое столетие древнее, что многократно повышает авторитетность его языковых показаний. Список С содержит текст памятника, подвергшийся второму южно-славянскому влиянию. Об этом свидетельствует систематическое употребление в нем буквы “юс большой” не только на месте этимологического носового гласного, но и вообще взамен графемы су, а также написание гласной а без йотации после других гласных: “от всякоа рати и планета”. Приведем еще такое сугубо славянизированное написание: “не въздЬваемъ бо рукъ нашихъ к бгV тVж(д)ему”.Очевидно, под воздействием того же второго южнославянского влияния форма полониша, которую мы отметили в списке Ф, заменена в С обычной церковнославянской плЬниша. ). Однако тем показательнее для первоначальной языковой основы памятника, сохраненной вопреки славянизирующей моде текстом С, такая черта, как написание имени киевского князя с полногласным сочетанием: Володимера. В тексте С читаем: “Похвалимъ же и мы, по силЬ нашей, малыми похвалами, великаа и дивнаа сътворшааго нашего учителя и наставника великаго кагана нашеа земли Володимера”. В изданиях Горского и Мюллера в данном месте обычная церковнославянская форма этого имени: “Владимера” (М, 38, 11—12). Нет сомнения, что именно написание с полногласием стояло в протографе “Слова...”. Это тем более очевидно, что несколько ниже в списке С сохранено и другое своеобразное написание того же имени с гласным о после буквы л в первом корне: “благороденъ от благородныих, каганъ наш Влодимер”. Ср. подобное же написание с явным следом ранее стоявшего в тексте полногласия: “соущаа в работЬ в плоненiи”. В изданиях в обоих случаях вместо отмеченных написаний — обычные церковнославянские с неполногласием: “Владимер” , “въ плЬненiи” 16). Типичны для словоупотребления в нашем памятнике такие лексемы, как котора (в значении спор, ссора ) и робичичь ( сын раба ). Отметим: “и бываах междю ими многы распрЬ и которы”; “и бывааху между ними распря многы и которы”. Слово котора, изредка встречающееся в собственно старославянских памятниках, например в “Супрасльской рукописи”, весьма обычно для восточнославянской письменности старшей поры. Существительное робичичь фигурирует в списке С “Слова о Законе и Благодати” в нескольких написаниях, по - разному отражаемых и в изданиях. См., например: “роди же агарь раба, от авраама раба робичишть”; “насиловаах на хрестiаныа, рабичишти на сыны свободнаа”. В изданиях Горского и Мюллера: “роди же Агарь раба от Авраама робичищь”; “насиловаху на христiаныа, робичичи на сыны свободныа”. Характерно, что даже Горский и Мюллер сохранили восточнославянские варианты этого слова. Сама же лексема обычна для раннего восточнославянского речевого употребления. Отметим в памятнике своеобразную семантику слова зоря {заря). В то время как в собственно старославянских памятниках этому слову присуще значение сияние, свет, проблеск , а также денница , в “Слове о Законе и Благодати”, как свидетельствует вышеприведенный пример, значение этого существительного совпадает с современным русским: яркое освещение горизонта перед восходом и после захода солнца . Ср. разночтения по тексту С и изданию М: “и закон посемь яко вечерней зарЬ погасе” (зарЬ — местн. над. ед. ч.); “и закон посемь, яко вечерняя заря погасе” (заря—им. пад. ед. ч.). Для морфологии списка С типично систематическое использование восточнославянской флексии Ь в род. пад. ед. ч. в им. и вин. пад. мн. ч. склонения сущ. с осн. на -ia и вин пад мн. ч. сущ склонения на -io “от дЬвицЬ” , “от троицЬ”, “п’теньцЬ”, “за овцЬ”, “жены и младенцЬ” спси” и др. В изданиях все флексии подобного типа заменяются обычными церковнославянскими -я, -а Впрочем см.- “младенцЬ” .Не менее часты в тексте С флексии местоимения женского рода с Ь в род. пад.: “от неЬ”, “къ рабЬ еЬ”. В изданиях эти флексии тоже изменены на церковнославянские “от нея”, “къ раб в ея”. Сохранение восточнославянских флексий в списке С вопреки второму южнославянскому влиянию дает нам возможность отнести написания подобного рода к протографу “Слова ...”. Подобные же флексии в изобилии представлены в других восточнославянских памятниках письменности XI в , например в “Изборнике 1076 г.”: “вельможЬ” (вин. пад. мн. ч), “срачицЬ” (вин. пад мн. ч.), “ларЬ” (вин. пад мн ч.) и мн. др Рассматривая употребление восточнославянской флексии -Ь в тексте списка С, следует остановиться на словоформе распрЬ, которая вызвала в специальной литературе разноречивые толкования. Так, если мы в С читаем: “бывааху междю ими многы распрЬ и которы”, то в издании М—“и бывааху между ими распря многы и которы”. Мюллер комментирует данное место следующим образом: “Ошибка, писец воспринимал ,распря как форму единств, числа и должен был поэтому отнести слово "многы" к "которы". Вопреки мнению Мюллера, слово распрЬ — это, несомненно, мн. число им. пад.— древнеславянское распря, которое в русском изводе церковнославянского языка закономерно превращается в распрЬ. Восточно-славянизмами, характерными для памятников XI—XII вв, мы можем признать неоднократно встречаемые в тексте С факты отсутствия второй палатализации к перед -Ь в дат (местн ) пад. ед. числа жен. рода сущ. и прил. с основой на -а. Так мы читаем в рукописи: “не въ худЬ бо и неведомо земли владычьствовавшА. нъ въ руськЬ” (С, 185а, 4— 5) и далее: “паче же слышано ему бЬ всегда о благовЬрши земли греческЬ” . В изданиях такое несоответствие текста нормам стандартного церковнославянского языка устранено, и мы читаем в них: “но въ Русской” и “о благоверной земли ГречьстЬи” . Однако в дальнейшем текст С содержит подобное написание: “владыкЬ наши огрози странам”. И это отступление от стандарта удержалось в изданиях: “владыкЬ наши огрози странам” . Мюллер считает к явной опиской. Он же обращает внимание на чрезвычайно редкое упогребение титула владыка по отношению к русским князьям. Несомненно, в "языке “Слова .” старославянизмы занимают видное место и выполняют существенные стилистические функции. Не случайно сам автор памятника обращается к слушателям как к знатокам и ценителям книжного красноречия: “ни къ невЬдVщiимъ бо пишемъ, нъ прЬизлиха насыштьшемсА сладости книжныа”. И сам оратор “преизлиха насытил” свое “Слово. ” выдержками из древнеславянских церковных книг: цитаты из книг Ветхого и Нового завета, из произведений патристики и гимнологии находятся буквально в каждой строке памятника. Однако и восточно-славянизмы, характеризующие живую речь автора, даже и по сравнительно поздним спискам “Слова...” достаточно устойчивы и ощутимы. Эти восточно-славянизмы в языке произведений Илариона не могут быть признаны ни невольными, ни случайными. Они не случайны для словоупотребления Илариона как сына своего народа и своего времени. Они и не невольны, ибо каждому из употребленных им восточнославянских элементов языка присуща своя незаменимая и неотъемлемая смысловая и стилистическая функция. Пусть они употребляются в церковно-книжном, торжественном стиле, но в стиле литературного славяно-русского языка, смешанного по своей природе и происхождению письменного языка Киевской Руси. Другой литературный памятник, созданный на рубеже XI и XII вв., посвящен прославлению первых русских князей-мучеников. Это одно из выдающихся произведений древнерусской литературы киевского периода — “Сказание о Борисе и Глебе”, отличающееся от других памятников той же тематики и объемом, и стилистическим своеобразием. В Древней Руси “Сказание о Борисе и Глебе” бытовало и переписывалось параллельно с другим большим произведением — “Чтением о Борисе и Глебе”, автором которого признается известный писатель конца XI в. Нестор, черноризец Печерского монастыря. Вопрос об относительной древности обоих названных произведений до сих пор не может считаться окончательно решенным. Мы склоняемся к мнению, высказанному Н. Н. Ворониным, который признал “Сказание” возникшим позднее “Чтения” и окончательно сложившимся в первые десятилетия XII в. (после 1115 г.), когда в него были включены ранее созданные источники. Происхождение “Сказания”, по - видимому, связано с деятельностью клира, служившего при церкви в Вышгороде, куда мощи князей были торжественно перенесены при их канонизации. Ценность “Сказания о Борисе и Глебе” для истории русского литературного языка определяется не только ранним временем его создания, но еще и тем, что это произведение дошло до нас в древнейшем списке в “Успенском сборнике”, переписанном не позднее рубежа XII — XIII вв. Таким образом, расстояние между временем окончательного сложения памятника и датой дошедшего до нас списка не превышает ста лет. “Сказание о Борисе и Глебе” принадлежит к числу наиболее ранних образцов древнерусского агиографического жанра и потому неразрывно связано с церковной традицией. Сам автор “Сказания...” косвенно указывает на те произведения агиографической письменности, которые обращались в тогдашней Киевской Руси и могли служить ему примером для подражания. Так, автор, рассказывая о последних часах героя своего “Сказания...”, князя Бориса, сообщает, что он “помышляет же мучение и страсть святого мученика Никиты и святого Вячеслава: подобно же сему бывьшю убиению (убьену)”. Здесь названы: первое — переведенное с греческого (апокрифическое) житие мученика Никиты, второе — чешское житие князя Вячеслава, умерщвленного в 929 г. по наветам его брата Болеслава. Вячеслав (Вацлав), причтенный к лику святых, признан был патроном Чехии. Но, примыкая к агиографической традиции, произведения о Борисе и Глебе вместе с тем выпадали из нее, поскольку сами обстоятельства жизни и гибели князей не укладывались в традиционные схемы. Мученики обычно страдали и гибли за исповедание Христа, будучи побуждаемы мучителями отречься от него. Бориса и Глеба никто не принуждал к отречению. Убивший их князь Святополк формально числился таким же христианином, как и они. Жертвы политического убийства, Борис и Глеб были объявлены святыми не за исповедание веры, а за покорность их старшему брату, за проявление ими братолюбия, за кротость и смирение. Поэтому убедить церковные власти в святости князей было делом не простым и не легким, в особенности отстоять необходимость их канонизации перед византийскими церковниками. Не случайно, по свидетельству “Сказания...”, сам киевский митрополит Георгий, грек по рождению и воспитанию, “бяше... не твьрдо вЬруя къ святыма”. На доказательство святости Бориса и Глеба и необходимости их прославления и направлено все “Сказание...”. По содержанию и стилю “Сказание о Борисе и Глебе” — произведение весьма сложное и разнохарактерное. В панегирических разделах оно приближается к гимнографическому и литургическому шаблону, в повествовательных частях примыкает к летописно-хроникальным сообщениям. Собственно-художественная сторона стилистики в произведениях о Борисе и Глебе обстоятельно и проникновенно раскрыта в работах И. П. Еремина, в частности в его “Лекциях по истории древнерусской литературы” (изд-во ЛГУ, 1968) . Язык, которым написано “Сказание...”, тоже не однороден. Обнаруживая двойственную природу принятого тогда литературно - письменного языка, мы отмечаем преимущественное использование древне - славянских элементов речи в тех местах текста, где ставится цель доказать, святость князей или прославить их заслуги. Так, Борис, узнав о смерти отца, киевского князя Владимира, “начать тЬлъмъ утьрпывати и лице его вьсе сльзъ исполнися, и сльзами разливаяся, и не могый глаголати, в сердци си начать сицевая вЬщати: "Увы мнЬ, свЬте очию моею, сияние и заре лица моего, бъздро уности моеЬ, наказание недоразумения моего! Увы мнЬ, отче и господине мой!".В приведенном отрывке мы не находим восточнославянских речевых элементов, за исключением словосочетания уности моеЬ, оформленного по нормам фонетики и морфологии древнерусского, а не старославянского языка. . И тот же торжественный книжный, древнеславянский язык обнаруживаем и далее на тех страницах, где оплакивается судьба юных князей дли прославляются их добродетели. Однако, когда сообщается о фактах и о событиях, ясно проступают следы летописного источника, по-видимому, древнейшего “Начального летописного свода”, предшествовавшего появлению “Повести временных лет”. Так, мы видим там систематически выраженное восточно-славянское фонетическое и морфологическое оформление собственных личных имен и географических названий: Володимеръ, Володимерь, Передъслава, Новгородьць, РостовЬ и т. д. На первых же страницах “Сказания” в его летописной части встречаем глаголы с восточнославянской приставкой рос- (“ростригъ ю красоты дьля лица ея”). Далее - характерный восточнославянизм розьный (вм. разный). Отметим, что этот языковой факт не был правильно понят даже переписчиком “Успенского сборника”, не узнавшим чуждого литературным традициям слова: “И посажа вся роснамъ землямъ в княжени...” Вместо прилагательного роснамъ, очевидно, первоначально читалось розьнамъ. Разночтения к данному месту показывают, что и остальные писцы не воспринимали этого слова. Среди вариантов находим: различнымъ—Л; разднам—С; По зорным (?!)—М; празднамъ — Р; разнымъ— А. Некоторые писцы правильно поняли смысл, но передали его более привычными для позднейших периодов развития литературного языка формами, иные же вовсе исказили написанное. Портретная характеристика князя Бориса в главе “Сказания...” “О БорисЬ как бЬ възъръмь” дана разнопланово и разностильно, с преобладанием старославянизмов, когда речь идет о чертах морального облика: “Сь убо благовЬрьный Борис, блага корене сый, послушливъ отцю бЬ”, — но с характерными восточнославянизмами, когда идет речь о внешнем облике князя или о его боевом темпераменте: “веселъ лицемь, борода мала и усъ” , “въ ратьхъ хъбъръ” (очевидно, испорченное хоробръ). Весьма показательно в стилистическом отношении использование неполногласных и полногласных форм град — городъ в “Похвале Вышегороду”. Приведем это место полностью: “Блаженъ поистине и высокъ паче всЬхъ градъ русьскыихъ и выший градъ, имый, въ себе таковое скровище, ему же не тъчьнъ ни вьсь миръ! По истина Вышегородъ наречеся: выший и превыший городъ всЬхъ, въторый Селунь явися в PycьскЬ земли, имый в себе врачьство безмьздьное” . Из явлений морфологии отметим в этом пассаже отсутствие второй палатализации к перед -Ь, что наблюдаем и в начальной части “Сказания...”, и в таких памятниках, как “Слово о Законе и Благодати”, в “Изборнике 1076 г.”.В заключительной части “Сказания...” повествуется о посмертных чудесах Бориса и Глеба, об открытии и перенесении их мощей. И здесь древнеславянская речевая стихия перемежается с русской. Отметим яркий пример внедрения в текст разговорной речи. В статье “О пренесении святою мученику” рассказывается о том, как при открытии мощей Бориса митрополит, взяв руку святого, благословлял ею князей: “И пакы Святославъ, имъ руку митрополичю и дрьжащю святаго руку, прилагааше къ вреду (к нарыву), имь же боляше на шии, и къ очима, и къ темени и по семь положи руку в гробЬ”. И когда начали петь литургию, “Святославъ же рече к Бьрнови: “НЬчьто мя на головЬ бодеть”. И съня Бьрнъ клобукь съ князя, и видЬ нъгъть святаго, и съня съ главы и въдасти и Святославу”. В словах князя, отраженных рассказом, несомненно, лежит печать речевой достоверности: так эти слова запомнились всем окружающим. |
licet!©2007-2009
